ЖИЗНЬ С МЕРТВЕЦОМ

Чеченская сказка

 

Кашин Олег

 

I.

— У женщины была единственная дочь, и этой женщине кто-то там нагадал, что дочь ее всю жизнь проживет с мертвецом. Женщина испугалась, взяла свою дочь и решила убежать далеко-далеко. Собрались и пошли куда глаза глядят. День идут, два идут, горы кончились, начался темный лес, и по этому лесу они тоже идут — день, два. Не садятся отдохнуть, не спят, все идут и идут. Видят — в лесу дом стоит. Дочь говорит — Мама, давай зайдем, отдохнем немного в этом доме, я уже совсем не могу дальше идти. Мать хочет открыть дверь, дергает ручку — дверь не открывается. Изо всей силы дергает, и все никак. Дочь говорит — Дай я попробую. Тронула дверь, она и открылась. Дочь вошла, а мать войти не может, остается на улице. И видит она — в первом окне появляется ее дочь: Мама, тут серебра полная комната! Потом во втором окне — Мама, тут полная комната золота! И третье окно, дочь из него выглядывает и говорит: Мама, тут покойник лежит! Вздохнула мать и говорит: Видишь, доченька, от судьбы не уйдешь. И я тебе не прощу, прокляну тебя, если ты не останешься с этим покойником, если не будешь мыть его, переодевать, ухаживать за ним — всю жизнь, потому что судьба у тебя такая.

 

Зайнат (для русских — Зоя) Шахбулатова останавливается и поясняет: «Сказка вообще-то хорошо заканчивается, он оживает, но в детстве каждый раз, когда мне ее рассказывали, именно в этом месте меня трясти начинало. Эту сказку мне часто рассказывала моя мама, и когда с Аднаном это случилось, мама сказала мне: „Никогда не смей плакать“. Это тебе Божий дар, награда, и если ты примешь ее достойно, то и благодарность тебе будет. И я честно скажу — те два года, что он был на ногах, не были более счастливыми, чем те девятнадцать, которые он был лежачий».

 

II.

Аднан учился в пединституте двумя курсами старше Зои, и она говорит, что помнит, как часто видела его в коридорах, но он с ней ни разу не заговорил, а ей хотелось познакомиться, но девушке в таких делах инициативу проявлять неприлично. Только через десять лет, когда он уже был знаменитым композитором (его песню «Чечня — звезда моя» на стихи будущего президента Ичкерии Зелимхана Яндарбиева часто передавали по радио; с Яндарбиевым Аднан поссорится, когда тот попросит его написать для Ичкерии гимн, а Аднан откажется — а до этого они очень дружили, и друзья Аднана даже упрекали его: «Зелимхан на митингах говорит твоим языком, зачем ты научил его разговаривать?»), а она — режиссером на телевидении, они встретились: Аднан пришел на прямой эфир в смену Зои. После эфира он спросил кого-то из сотрудниц студии, замужем ли Зоя, ему ответили, что не замужем, и он начал за Зоей ухаживать. «День ухаживал, два дня, на третий день позвал замуж. Я ему говорю: что ж ты ко мне не подошел в институте? А он отвечает: тогда было не время, а сейчас пора».

 

III.

В октябре 1973 года Аднан поехал во Владикавказ заседать в жюри конкурса «Алло, мы ищем таланты». Обратно ехали с секретарем горкома комсомола Игорем Меликяном, который только что получил права и еще не очень хорошо водил машину, и когда встречный грузовик ослепил Игоря, тот бросил руль, «копейку» занесло и ударило о дорожное ограждение. Аднан был не пристегнут и упал на Игоря спиной — сломал позвоночник, и до самой смерти (умер в девяносто втором) не вставал с постели. Первые два года еще мог садиться, а потом только лежал. Когда Зоя возила его в Ленинград, в институт Поленова, профессор Угрюмов, который осматривал Аднана, сказал ему: «С позвоночником вам, конечно, не повезло, а с женой — повезло. Посмотрите, какое у вас тело — тело ухоженного ребенка. Вам будет легко болеть». Болеть ему действительно было легко, и Аднан говорил Зое, что Аллах дал ему болезнь, а ей — терпение. Зоя до сих пор спит на полу, потому что раньше всегда (летом на коврике, зимой на матрасе) спала рядом с кроватью Аднана, просыпаясь каждый раз, как только муж открывал глаза. «Последний раз он открыл глаза уже после смерти. У нас есть такая легенда, что человек, когда умрет, может открыть глаза, если рядом с ним окажется кто-то самый близкий. Я не верила в эту легенду, но когда он умер, и я зашла в его комнату, он открыл глаза, посмотрел на меня, а потом закрыл».

 

IV.

Когда Зоя вернулась домой после первой войны, дверь в ее квартире была выбита, но все в доме было на месте — только одной пачки чая не хватало. Соседка рассказала, что однажды зашла в квартиру, а там на диване сидит русский офицер. Спросил: «Хозяев знаете?» и просил передать, что дает слово офицера — из квартиры ничего не пропадет, потому что он видит, что в этом доме жили интеллигентные люди. Это уже во вторую войну квартиру разграбили всю — картины и бюстики композиторов уничтожили боевики-ваххабиты, для которых и живопись, и скульптура — дьявольские изобретения, а книги (Аднану из книжных магазинов приносили домой накладные, чтобы он мог выбрать себе книги до того, как они поступят в продажу — это было распоряжение первого секретаря Чечено-Ингушского обкома партии Доку Завгаева, который часто бывал у Аднана дома) уже на глазах Зои вынесли федералы. Она хотела подойти к ним, сказать, что она вернулась и что не нужно ничего выносить, но соседка остановила — сказала, что дня за два до этого кто-то из соседей тоже хотел остановить мародеров, те отвели его за угол — «поговорить» — и расстреляли.

 

Вторая война вообще была страшнее первой. Когда с остальными беженцами уезжали в Ингушетию, на глазах Зои погиб ее племянник Рамзан — вертолеты стали обстреливать трассу, Рамзан вышел из машины, Зоя закричала: «Куда ты?» — от ее крика проснулся приятель Рамзана Шамиль; Шамиль тоже вышел из машины, и сразу же в них с Рамзаном попала ракета. Зоя видела, как они погибли, но почему-то думала, что когда рассеется дым, то она увидит парней живыми. Не увидела.

 

Сколько русских могли бы рассказать такую же историю.

 

V.

Вечером после нашего разговора с Зоей по грозненскому телевидению показывали передачу про наркотики — что-то вроде ток-шоу. Ведущий-чеченец разговаривал с гостем из Москвы, каким-то профессором, членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Передача была посвящена открытию в Грозном наркологического диспансера, и московский нарколог, как мне показалось, слишком откровенно стелился перед принимающей стороной — говорил о природной скромности чеченцев, которая не позволила им назвать этот дворец науки, как он того заслуживает — национальным научным центром или еще как-то в этом роде. «Диспансеры, — говорил профессор, — это у нас в Москве. Такая заплеванная, загаженная избушка, к которой и подойти страшно. А у вас — дворец, научный центр!» Ведущий вежливо кивал, мне же казалось, что он — и вполне заслуженно — презирает своего гостя, потому что, по-моему, гость все-таки зашел слишком далеко в своем воспевании Грозного посредством унижения Москвы. Наверное, если бы эту передачу показали российским зрителям, профессор потом долго объяснял бы, что его не так поняли, и вообще это монтаж. Так я, по крайней мере, думал, а потом стал представлять, что сам сказал бы о чеченцах и Чечне, если бы меня пригласили на местное ток-шоу.

 

И я не без ужаса понял, что сказал бы чеченцам что-нибудь еще более комплиментарное, чем наркологический профессор. Я, наверное, сказал бы, что чеченцы — это народ-герой, народ-мученик, и что не нужно думать, что величие народа определяется его численностью или размерами занимаемой территории; чеченцы же — действительно великий народ. Но если бы я это сказал, то я сам же на себя первым и разозлился бы, потому что, во-первых, ничего такого я произносить не хочу, и, во-вторых, — совершенно не представляю, какими словами вообще было бы правильно говорить о Чечне и о чеченцах.

 

VI.

Чеченская проблема для сегодняшней России, может быть, остра как никогда, даже более остра, чем во время обеих войн. Но важно понимать, что чеченская проблема — это не столкновения между кадыровцами и ямадаевцами, не сам Рамзан Кадыров и даже не Кондопога. Чеченская проблема заключается в том, что мы, русские, отчаянно не знаем, чего мы хотим от Чечни.

 

Чего хотим — не в смысле: «Зачем мы туда полезли?», или: «Зачем финансировать восстановление Грозного из федерального бюджета?» Мы не знаем, чего хотим от Чечни — это значит, что никто в России не представляет, как должна выглядеть Чечня, какой она должна быть, чтобы к ней спокойно можно было относиться. Обычный регион Южного федерального округа, независимое государство, пустое место, закатанное в асфальт — и то, и другое, и третье — просто утопия. Да и в этой утопии нет места многим важным вещам, потому что, чего уж там, мы, русские, до сих пор остаемся неотмщенными за все, что происходило между нами и Чечней в последние пятнадцать лет. В Ставрополе в прошлом году появилась площадь Генерала Ермолова — какая-то из местных русских патриотических организаций собрала деньги и за собственный счет (ну, табличку новую установили) переименовала автобусную остановку на безымянной прежде площадке. Когда в прошлом году город был на грани русско-чеченских столкновений, имя генерала Ермолова часто звучало в разговорах русских ставропольчан и на ставропольских форумах в интернете. Люди, для которых Ермолов сегодня — культовая фигура, в большинстве своем не знают даже, как его звали по имени-отчеству, и вообще ничего об этом человеке не знают, кроме того, что он усмирял Чечню. Но усмирить Чечню сегодня — значит, усмирить саму Россию. Мы с ней слишком срослись — настолько, что ни с ней, ни без нее жизни нам не будет никогда.

 

VII.

Конечно, ехать в Чечню за историями о местном самоуправлении было опрометчивым шагом. «В нашей ситуации перекладывать ответственность за город на местное самоуправление было бы самоубийством. Никто, кроме республиканского руководства, управление городом просто не осилит», — помощник мэра Грозного Мамед Башаев говорит таким голосом, будто его самого, персонально, пугает перспектива создания в чеченской столице выборных муниципальных структур. «Решение вопросов сконцентрировано в руках президента республики не потому, что кто-то искусственно тормозит реализацию федеральных законов, а потому, что реализация федеральных законов зависит от степени готовности регионов принять на себя ответственность за местное самоуправление. Наш народ пока к этому не готов».

 

Грозненская мэрия больше похожа на какое-нибудь отделение милиции или суд — обнесенный каменным забором двор, автоматчики у входа, неизменная для всех местных учреждений табличка на дверях — «С оружием вход категорически воспрещен». Мэр Муслим Хучиев назначен указом президента республики, городской думы просто нет («Но вопрос уже обсуждается, осенью станет ясно, когда будут назначены выборы»), районные администрации (разумеется, тоже назначенные) существуют, но ни за что не отвечают вообще. В системе городской власти, впрочем, и мэрия играет подчиненную роль — городским хозяйством фактически руководит оперативный штаб во главе с министром строительства Чечни Ахмедом Гехаевым, а мэр Хучиев — только заместитель руководителя этого штаба. Мамед Башаев рассказывает мне об устройстве городской власти, но быстро соскакивает на перечисление успехов в восстановлении Грозного. Успехи я и сам видел, поэтому перебиваю Башаева и спрашиваю, как все-таки народ контролирует свою власть. Помощник мэра удивляется: «А зачем?»

 

VIII.

Собственно, из мэрии я и убежал к Зое, чтобы вместо казенных чиновничьих рапортов услышать нормальную человеческую историю о жизни с парализованным мужем, убитом на войне племяннике, разграбленной квартире. «Однажды у нас в ванной сломался кран, перестал закрываться, вода капает, и я Аднану говорю — Я тебе обещаю, что завтра же приведу слесаря. А он говорит — Ни в коем случае! Я хочу слышать, как журчит вода. Закрываю глаза, и думаю, что я в горах, на берегу реки», — и Зоя снова начинает плакать, а потом вспоминает похожую историю: детство, кустанайский барак, маленькой Зое холодно, дед сажает ее на колени и накрывает своим ватником. Она засыпает, ей снится, что идет дождь, он делается все сильнее, ей уже мокро, она поднимает голову и видит, что это уже не дождь во сне, а дед по-настоящему плачет.

 

В рассказах Зои сильнее всего впечатляет все-таки совсем не сентиментальная их составляющая. Жены, ухаживающие за парализованными мужьями, строго говоря, бывают во всех странах и на всех континентах, тут удивляться нечему. А вот это — «Я тебе не прощу, прокляну тебя, если ты не останешься с этим покойником» — у нас таких сказок не было, и здорово, конечно, что не было, но почему-то хочется, подобно тому наркологу из телевизора, сказать что-нибудь восхищенное о чеченцах, даже если сам понимаешь, что восхищение — это совсем не то чувство, которого они заслуживают.

 

Жизнь с покойником, как в чеченской сказке — это не про Зою и Аднана, конечно, а как раз про нас, про Россию и Чечню. В конце сказки покойник воскреснет и спляшет лезгинку на Манежной площади, — кто-нибудь обязательно скажет, что это плохо, и что завтра русскому человеку вообще нельзя будет на улицу выйти, и, в общем, будет прав.

 

У нас тоже есть подходящие сказки: «Я медведя (в данном случае правильнее — волка. — О. К.) поймал! — Тащи его сюда. — Не могу, тяжелый! — Тогда сам иди сюда. — Не могу, медведь не пускает». У этой сказки, кстати, счастливого конца не было.

 

журнал "Русская жизнь"

24 апреля 2008 года